Это рассказ-отчет. Но так как он не имеет никакого отношения к лошадям, помещаю его в рассказы, на ваш суд
(СТАРЫЙ ТЕКСТ)
Эта гробовая торжественность, щиплющая тревожная тишина, пестрота и однообразная обреченность среди могильных плит, заборов. Сверху свисают ветки деревьев, давно не радующих. Не дающих отдых от палящего солнца, ибо некому бродить по этой дорожке в дневной зной. Она тоже вступила в оковы этого места под конец дня.
День не задался солнечным и не обещал ничего приятного. А когда дело пошло к вечеру, тонкая пелена облаков, как грубой тканью, закрыла небо. После обеда, не наевшись, поскольку еда не лезла в рот от обиды и какой-то безысходности, она спеша, ничего не замечая вырвалась из дома. Ветер встретил ее объятиями, холодными, но приободряющими. Деревья зашелестели, трава нагнулась. Она шла, чуть не бежала, не понимая куда, понимая лишь зачем – только бы уйти подальше отсюда. По золотому полю , который казался ей таким бесцветным и темным. Смотря на небо, она не заметила ничего, кроме этого черного облака, закрывшего солнце.
Ноги ее не знали устали, но однообразие обесцвеченного поля терло ей разрывающееся сердце, которое искало лишь покоя. А редкий лес так заманивал своей тенью, будто обещая неколебимый покой, защиту и опеку. И вот ветер затих, он потерял власть окончательно. А он ведь так старался, так напрягался, пытаясь уцепиться хоть за волосы, платье девушке, чтобы остановить, не дать идти туда, повернуть обратно, направить в другую сторону. Но ей стало все равно. Теперь ее ничто не докучало. Ранее порхавшие птицы исчезли. Многочисленные звуки леса растворились. Земля мягкая, успокаивающая. И все так умиротворенно – никаких ярких красок, диких перемен. Лишь схожие деревья, тени и кажущаяся свобода выбора пути. Она сама все выбирала, выбирала душой, метавшимся умом. А не знающее покоя сердце все так искало тишины. Но нет, не это ему надо было. Ему нужно было вылить всю кровь, накопившуюся, перекипевшую кровь, так разрывающую это сердечко. Чтобы оно стало снова маленьким и не будоражило душу, тело и разум.
И что это там? Нет, тут, среди этого всего похожего нельзя найти, что ищешь, тут его нет, тут все однообразно. А там? Может быть там спасенье? Иди туда. Так хочешь ты сама, никто тебя не направляе, лишь ты сама путь выбираешь. Неизвестно откуда взявшийся забор в лесу. Тут есть проход. Платье зацепилось за сломанный обломок решетки. В последний раз потревожил холодное, мрацное, но такое прекрасное лицо неимоверно слабый ветерок.
«Все, все меня достали, теперь я буду тут одна, сама я буду». Недалеки были ее мысли. И цель уже близка. Но что за цель? Какая разница, пойдет, и точно все равно узнает. Но вдруг, как будто все то было сон, теперь ее кто-то щепает. Да, это дрожь кусает за коленки и за щеки. Как странно, тут ведь никого. Ни души, по крайней мере ни живой. Кто там – он был совсем уж молод. А вот глаза, умны, мудры, уверенна, покой она нашла во время. Красивый памятник, хороший человек должно быть. Был… а вот ухоженная, строго черно-белая могилка. Памятник черный, белые цветы. Как повезло ей! Видать есть у нее люди, которые ее ценят, любят. Уверенности полная, она, в том, что никому и не нужна, шла все вперед, дивясь разнообразию. «Нет , никому я не нужна. И мне никто не нужен!» - твердила все она. О, боже, ребенка похоронили! Нет, дети там, их нету здесь. Души ее не чую. Бедны родители, убьются сами горем.
Но глаз привык к такому возбужденью, а сердце, душенька все требуют потехи. И вот, ничто ее не тревожит более. «Они мертвы, они не могут ничего, не в состоянье сделать что-то. Им все равно…» - шептала мысленно она, сидя на камне крупном и холодном. «О, боже! Какое ж время! Луна уже взошла. Родители должно быть мечутся волнуясь. Да нет, им все равно, и мне нет разницы ни капли».
И снова, забытое холодное касанье ветерка. Но он другой – холодный, злой, ретивый. Он снова расшевелил спокойные волосы. Они забились, запылали. Глаза блеснули. «Ты посмотри, луна! Такая молодая!.. Стройная, прекрасная, холодная луна». И лунный блеск ответил ей, ополоснув заледенелое лицо холодным, бледным светом…
Она осталась тут сидеть, ничто ее не звало, ничто и не звучало, не пестрело, не мешало. И так сидит она, на твердом пьедестале, воздвигнув маньюмент сама себе, и тревожась боле.